отпрыске этого самого сына, и когда он впадал в расстройство по поводу долгой болезни Эме, исход которой пока не был ясен. Молли не обладала талантом Синтии с увлеченным видом слушать малозначительные разговоры, однако никогда не утрачивала глубокого сострадания к тем, к кому была привязана всей душой. Ей только очень хотелось одного: чтобы сквайр перестал видеть в Эме обузу, каковую, безусловно, видел. Нет, он никогда не сознался бы, задай ему кто этот вопрос напрямую. Он боролся со смутными угрызениями совести, которые явно его посещали; он постоянно твердил о терпении, хотя никто, кроме него самого, не проявлял нетерпения; он часто говорил, что, когда невестка оправится, ей не позволят уехать из Холла до тех пор, пока она полностью не окрепнет, притом что никто, кроме него самого, не допускал даже мысли, что она согласится оставить сына. Раз-другой Молли спрашивала у отца позволения переговорить об этом со сквайром, объяснить ему, как жестоко отсылать Эме прочь, как маловероятно, что она отречется от ребенка и пр., но мистер Гибсон отвечал одно:

— Лучше переждать. Сколько в жизни примеров того, как природа и обстоятельства давали шанс, а люди его не использовали.

Хорошо, что Молли пользовалась такой безграничной любовью старых слуг, ибо ей часто приходилось и запрещать, и приказывать. Правда, опорой для нее всегда был авторитет отца; кроме того, слуги знали, что, если дело касалось ее собственного удобства, приятности или удовольствия, она никогда ни во что не вмешивалась и полностью полагалась на них. Знай сквайр о том небрежении ее нуждами, которое она сносила с полнейшим смирением, ибо от этого не страдал никто, кроме нее самой, он, несомненно, вышел бы из себя. Молли же об этом почти не думала, ибо всей душой стремилась помочь другим, как можно точнее выполнить все те поручения, которые давал ей отец во время своих визитов. Возможно, он недостаточно ее щадил, сама же она не жаловалась и все сносила, но вот настал день, когда в болезни миссис Осборн Хэмли «наступил перелом», как это назвали сиделки, — она лежала слабая, как младенец, однако лихорадка и помутнение рассудка прошли без следа, а за окном распускались весенние почки и радостно пели весенние птицы — только тогда на внезапный вопрос своего отца Молли ответила, что без всякой причины чувствует крайнее утомление, что у нее сильно болит голова, а мысли путаются и привести их в порядок удается лишь мучительным усилием.

— Ничего больше не делай, — распорядился мистер Гибсон, ощутив острый укол беспокойства и отчасти угрызений совести. — Ляг прямо здесь, спиной к свету. Я вернусь сюда и перед отъездом тебя осмотрю.

И он отправился на поиски сквайра. Ему пришлось отмахать немалое расстояние, прежде чем он набрел на мистера Хэмли среди пшеничного поля, где работницы выпалывали сорняки, а его маленький внук хватался за его палец, перемещаясь таким образом от одной грязнущей кучи к другой, — только на это пока и были способны его крепкие, но маленькие ножки.

— Ну, Гибсон, и как там наша больная? Лучше? Жаль, что ее не вынесешь на воздух в этакий-то замечательный день. Вот уж это бы точно восстановило ее силы. Помнится, сколько я просил своего несчастного мальчика не сидеть все время в доме. Наверное, я был слишком настойчив, вот только я не знаю другого такого же действенного укрепляющего средства, как свежий воздух. Впрочем, может, ей английский воздух и не пойдет на пользу, она же не здесь родилась; наверное, она полностью и не оправится, пока не вернется в родные края, где бы они там ни находились.

— Не знаю. Я начинаю думать, что мы и здесь сможем поставить ее на ноги, и не уверен, что для нее есть место лучше этого. Но я не о ней пришел говорить. Могу я попросить, чтобы для Молли подали экипаж?

Последние слова мистер Гибсон произнес, слегка задохнувшись.

— Разумеется, — ответил сквайр, опуская ребенка на землю. До этого он держал его на руках, теперь же полностью сосредоточился на мистере Гибсоне. — Погодите, — добавил он, хватая того за руку, — что-то неладно, да? Да не гримасничайте вы, отвечайте!

— Пока все ладно, — поспешно заверил его мистер Гибсон. — Но я хочу, чтобы она была дома, под моим присмотром.

Он развернулся и зашагал обратно к Хэмли-Холлу. Сквайр же, сразу позабыв и про пшеницу, и про работниц, пошел с ним рядом. Он хотел заговорить, но чувства так переполняли его сердце, что он не знал, с чего начать.

— Послушайте, Гибсон, — произнес он наконец, — мне ваша Молли не чужая, она мне вместо родной дочери; сдается мне, очень уж много мы на нее в последнее время всякого нагрузили. Вы ведь не думаете, что с нею что-нибудь серьезное, а?

— Откуда мне знать? — со сдержанной яростью отозвался мистер Гибсон.

Сквайр чутьем понимал подобные вспышки гнева; он отнюдь не оскорбился, однако до самого дома хранил молчание. Потом он отправился распорядиться относительно экипажа и стоял с ним рядом, погрузившись в печаль, пока запрягали лошадей. Ему казалось, что без Молли он окончательно растеряется; только в последнее время он смог оценить ее по достоинству. Впрочем, вслух он этого не высказал, что было похвальным усилием со стороны человека, который привык даже самые мимолетные свои чувства выражать вслух и выставлять напоказ, так, будто в груди у него было окно. Он стоял рядом, пока мистер Гибсон помогал слабо улыбающейся заплаканной Молли сесть в экипаж. А потом сквайр встал на подножку и поцеловал ей руку, но когда попытался благословить и поблагодарить ее, то не смог справиться с собой, впрочем, едва он ступил обратно на землю, мистер Гибсон крикнул кучеру, чтобы тот трогал. Так Молли уехала из Хэмли-Холла. Время от времени отец подъезжал на своей кобыле к окошку экипажа и обращался к ней с каким-нибудь бодрым и с виду незначительным замечанием. А когда до Холлингфорда осталось две мили, он пришпорил лошадь и пронесся мимо окон экипажа, послав сидевшей внутри воздушный поцелуй. Он спешил вперед, дабы подготовить все дома к приезду дочери: когда она прибыла, миссис Гибсон вышла ей навстречу. Мистер Гибсон успел отдать несколько четких, повелительных распоряжений, миссис Гибсон же было очень одиноко, «пока обе мои ненаглядные девочки в отъезде», как она это описывала самой себе и другим.

— Молли, душенька моя, какая нежданная радость! Ведь только сегодня утром я говорила папе: «Как ты думаешь, когда наша Молли вернется?» Он ничего толком не ответил — с ним так всегда, ты же сама знаешь,